"Закрытие храма"

Литургию в Духов день, к огорчению матушки Любови и к нашей общей радости служил один Батюшка. В эту литургию, по воспоминаниям толмачевцев, особенно красиво звонили. На колокольню попал человек, умеющий трезвонить, и старинные толмачевские колокола под его умелой рукой звучали особенно музыкально и услаждали слух богомольцев в последний раз… В последний раз, потому, что через несколько недель они были разбиты и увезены, и никогда уже больше не зазвучат, чтобы призвать на молитву хотящих молиться…

В понедельник вечером была торжественная вечерня с акафистом св. Духу, во вторник службы не было, и богомольцы разошлись до утра среды. Впрочем, Батюшка позвал меня и Верочку вечером во вторник помочь ему в совершении описи церковного имущества. Когда мы пришли в храм, мы застали одну только Любовь Михайловну, занимавшуюся уборкой. Она сообщила нам, что завтра утром матушку Любовь вызывают в АОМС по делу о храме, по-видимому, это означает — закрытие, а сейчас Батюшка с матушкой Любовью пошли в Климентовский храм, чтобы поговорить со священником о переходе туда Толмачевского прихода. Скоро они вернулись. Батюшка, увидев нас, благословил и, пригласив нас сесть на скамейку у свечного ящика, сам сел и со всеми подробностями, медленно стал рассказывать нам о своем путешествии к о. Михаилу, настоятелю Климентовского храма. О.Михаил принял Батюшку довольно любезно, но из разговоров выяснилось, что переход Толмачевского прихода ему совсем нежелателен. Следовательно, осталось для выбора только два храма: Кадаши и Григорио-Неокесарийский. Каждый из них имел свои достоинства ии недостатки. О.Петр, настоятель Григ. Неокесар.храма очень приветливо приглашал к себе Батюшку, но Батюшка, зная его довольно трудный характер, не решался к нему идти. Решено было бросить жребий: помолившись положить на престол две записочки, пусть Господь сам укажет нам храм. Затем мы занялись приведением в порядок церковного имущества. Батюшка был крайне точен, и даже принес в храм, находившуюся у него старинную икону пророка Илии, которую он обновлял…

В среду 13-го июня (26) совершалась последняя литургия в Толмачах. Мы все это чувствовали, хотя не могли расстаться совсем с надеждой, что храм останется нам. Служил Батюшка довольно торопливо, так как в АОМС вызывали к десяти часам утра. После литургии спели в последний раз «Утверждение на Тя надеющихся…», затем батюшка отслужил последнюю панихиду. Это был как раз сороковой день одной из коренных толмачевских прихожанок: Анны Яковлевны Зверевой. И вместе с матушкой Любовью они торопливо отправились в путь…

С тяжелым сердцем шла я домой. Неужели, неужели отнимается у нас наш любимый, бесконечно дорогой храм? Неужели мы его никогда не увидим? Дома я ничего не могла делать, все валилось из рук. Едва дождалась я 12-го часа и опять побежала в Толмачи. Зашла на квартиру к матушке Любови. Она еще не приходила. Дома у нее дежурила Любовь Михайловна. Но не успела я обменяться с нею двумя словами, как в комнату, тяжело дыша, вошла матушка. «Где ключи? — говорила она, ни на кого не глядя,- где церковные ключи? — Закрывают»,- сказала она наконец, взяв ключи и взглянув на нас. «Вот что, — продолжала она, уже своим обычным начальническим тоном,- у меня там много святой воды осталось. Пойдемте в храм. Надо воду перетаскать хоть в подвал пока. И она ушла. Мы с Любовью Михайловной, подождав несколько минут, двинулись в храм. Вошли на паперть. Заглянули в стеклянную дверь. Посередине храма стоял батюшка. Он увидел нас и вдруг решительно открыл дверь и заговорил, нервно махая руками: «уходите, уходите, нельзя». «Я вам в окно выставлю бутылки», — крикнула нам подоспевшая матушка Любовь. Она открыла окно и стала выставлять за решетку бутылки. Бутылок с водой было много, и мы довольно долго переносили их с окна в подвал к матушке. Все это время Батюшка, матушка Любовь и граждане из АОМСа были в храме. Наконец, вода была перенесена. Любовь Михайловна пошла в дом к матушке Любови, а я осталась на церковном дворе. Ко мне подошла Верочка, тоже не усидевшая дома. Мы немного подождали. Наконец, из церкви вышли батюшка и матушка Любовь, уже без ключей. Матушка, ни на кого не глядя, прошла к себе домой. А Батюшка подошел к нам. Вид у него был какой-то растерянный. «Закрыли», — сказал он просто. «Пойдемте, девочки, к матушке». Мы пошли за ним. Батюшка вошел в комнату матушки, перекрестился, медленно произнес: «Слава Богу за все» и тяжело опустился на стул. Голова его поникла. Долго он сидел так, неподвижно. Молчали и мы, затаив дыхание. Только матушка Любовь вполголоса отдавала какие-то приказания Любовь Михайловне, готовясь к обеду.

«Было два человека,- вдруг неожиданно заговорил Батюшка,- Один из них был богат, у него было много овец и всякого другого скота. А другой человек был беден, и была у него всего лишь одна овечка. Но зато любил он эту овечку, как свое родное дитя, он кормил ее из своей тарелки, клал ее вместе с собой на постель спать, расчесывал ее шерстку, холил, берег и лелеял свою единственную овечку. И позавидовал богатый человек бедному, позавидовал его единственной маленькой овечке, пришел и отобрал ее у него, отобрал. Чтобы заколоть и съесть, потому что она казалась ему вкуснее всех овец его богатого стада…» Батюшка глубоко вздохнул. «Так и мы имели наш единственный дорогой храм, берегли его, лелеяли его, но пришли богатые, имеющие много других помещений, и отняли у нас наше единственное сокровище…» Батюшка опять замолчал и грустно поник головой…

Зоя так вспоминает о последних днях Толмачей: «После перевыборов в советы и постановлений о закрытии храма стали упорно ходить слухи о закрытии нашего храма. Отношение Батюшки к этим слухам было удивительно мирное. Он говорил, что для Бога все возможно и, если Ему угодно, Он сохранит свой храм, как бы ни были сильны враги, а, если Господь попустит отнять, то да будет воля Его. И чудная молитва за литургией о том, «да на месте сем даже до скончания века славословие Твоего пресвятого имене и безкровная Твоя словесная жертва приносима и совершаемы да будут» «кончалась преданием всего в волю Божию». «Нас же сподоби во всем неуклонно и в мире душевном покоряться Всеблагой и Премудрой воле Твоей»… и не раз говорил мне Батюшка, что нет у него пока ни тоски, ни страха, а какое-то чувство, что, если и отберут, все-таки будет хорошо.

Последняя страстная и Пасха в Толмачах были особенно светлые, радостные, неземные. Я часто спрашивала себя, почему так дивно хорошо, и какой-то внутренний голос отвечал, потому, что это последнее. И, действительно, в один из последних пасхальных вечеров принесли бумагу из Третьяковской галереи. В бумаге предлагалось «на основании постановления Моссовета, передавшего храм в пользование Третьяковской галереи, пустить кого-то в храм для измерения площади». Матушка Любовь показала перед всенощной эту бумагу мне и Екатерине Васильевне. Мы просили не давать ее батюшке до всенощной, пусть последний раз спокойно помолиться. Странная это была всенощная. С одной стороны громадная боль, страдание, а с другой светлая, ликующая радость о воскресшем Христе.

После всенощной Батюшка велел мне остаться. Было совсем темно в главном храме. Батюшка, не зная, что матушка Любовь уже мне сказала, с особой бережностью сообщил мне о храме, как будто это прежде всего мое горе, а не его.

Был дан двухнедельный срок для подачи заявления во ВЦИК. Много говорили о том, что и подавать не стоит, потому, что Главнаука не заступиться, что подписей много собрать не удасться, что Галерея — государственная гордость и для нее, конечно, пожертвуют интересами религиозной группы. Но, все-таки, решили похлопотать, чтобы совесть была спокойна, раз все возможное сделано. Это заявление все-таки давало отсрочку. И действительно, больше 50 дней выгадали. Мы могли отпраздновать еще Николин день, Троицын и Духов день. В проповедях своих Батюшка старался ободрить всех и вложить религиозное отношение к происходящему.

В среду после Духова дня была последняя обедня. Вынимали жребий после молебна, в какую церковь переходить. Вынулись «Кадаши». Но там не приняли. Потом явились чужие завоеватели. Ходили в шапках по алтарю, захватывали все, что имеет какую-нибудь материальную ценность.

Екатерина Васильевна писала мне об этих днях (меня Батюшка отправил подальше от Москвы): «Страшно тяжело. Батюшка очень мучительно переживает все. По вечерам увидел у матушки Любови всех своих духовных детей и как будто просветлел», потом последовало краткое сообщение: «переехали на Полянку».

Перед отъездом из Москвы я обошла весь храм, прощаясь и с особенным чувством прикладываясь к каждой иконе.

Я говорила батюшке: «как особенно грустно и тяжело уезжать сейчас, что я найду, возвратясь?» — «Батюшку, во всяком случае, найдешь и все хорошее найдешь».

Эти слова сбылись. Храма нашего дивного, несравненного, любимого у нас уже не было, но, слава богу, Батюшка был с нами, и вся духовная семья сохранилась. И даже трудно закончить воспоминания о Толмачах. Мне кажется, что я искусственно обрываю их. Толмачи это не переулки, не храм, а уголок рая на земле, и этот рай может быть где угодно, где такая благодать Божия, молитва, святыня…

Слава Богу за то, что было, за то, что есть… СЛАВА БОГУ И ЗА ТО, ЧТО БУДЕТ. АМИНЬ.

Последние слова, написанные крупным шрифтом, написаны Батюшкой на рукописи Зои. Его же рукой приписаны слова «дивного, несравненного, любимого» — по отношению к храму.



Поделиться:

Вера Владимировна Бородич

Vera Borodich tРодилась она в 1905 году в Москве в семье служащего. Училась в гимназии, окончила среднюю школу, Ленинградский государственный университет (факультет языкознания), аспирантуру. Вера Владимировна Бородич стала видным специалистом по славянским языкам.

Вот как вспоминает сама Вера Владимировна о том, как она стала прихожанкой Толмачевского храма:  

«Двенадцати лет стала я интересоваться религией, ходить в церковь, читать Евангелие. С шестнадцати лет ходила в храм Христа Спасителя, познакомилась с отцом Александром Хотовицким* и стала его духовной дочерью. После его ареста в 1922 году я осталась без духовного руководства, охладела к религии, однако ненадолго.

Подробнее...

Оглавление