Наказание.

В чистый понедельник мы с Верой собирались навестить больную Марию Альбертовну. Я хотела спросить у Батюшки благословенье на это посещение и поэтому попросила у него позволения остаться на два слова. Батюшка кивнул в знак согласия головой, но меня поразило его мрачное и, как мне показалось, расстроенное лицо. Благословив всех, он отошел со мной в Покровский придел. На мои слова, что мы собираемся идти к Марии Альбертовне, он ничего не ответил. Я испугалась, не случилось ли опять что-нибудь с матушкой, и спросила об этом Батюшку. «Нет, ничего, — ответил он сухим тоном, — только как я могу говорить с тобой после вчерашнего твоего безобразного поведения». Он повернулся и, не глядя на меня, пошел к двери. Что делать? Просить прощенья? Но я знала, что это бесполезно. И Батюшка не простит, пока не выльет на меня всего своего гнева, а до тех пор надо терпеть и ждать. Раз как-то в хорошую минуту я спросила Батюшку, почему он часто долго молчит, хотя бывает недоволен и не высказывает сразу своего недовольства. «Я жду, — отвечал мне Батюшка, — пока пройдет смущенье. В смущенье о. Алексий никогда не разрешал мне говорить. Пройдет оно, успокоюсь, и тогда уж вас ругаю».

Всю первую неделю продолжался гнев Батюшки. Я чувствовала себя среди других толмачевцев оглашенной, мне казалось, что все видят и знают, что Батюшка сердится на меня. Каждый раз, подходя под благословенье, я смотрела на Батюшку с тайной надеждой, не смягчится ли он. Но лицо Батюшки оставалось неприступным, он благословлял меня не глядя и как бы нехотя давал мне руку для поцелуя, стараясь поскорее отдернуть ее, как будто ему было неприятно прикосновение моих губ.

Еще на масляной Батюшка говорил мне, что может меня исповедать в среду после обедни. И вот в среду, с замиранием сердца, спросила я его об исповеди. На мой вопрос Батюшка ответил холодно, еле шевеля губами, как будто ему трудно было произносить слова: «Как всем, в пятницу вечером, впрочем, может быть, я не буду тебя исповедовать». Сердце мое больно сжалось. Помню, в пятницу утром, я почувствовала полное отчаяние. Всю неделю я усиленно молилась, смирялась, каялась, а прощения все не было. Я забилась в дальний угол Никольского придела и плакала там, не слушая богослужения. Но вдруг в пении я услышала какое-то оживление. Точно веселее стали звучать голоса певчих. Оказывается, в храм, наконец, пришла матушка. Обедня была торжественная, радостная. Голоса певчих звучали молитвеннее, стройнее, возгласы Батюшка делал как-то бодрее. Только я пряталась в Никольском приделе и плакала.

После обедни, подходя под благословенье к Батюшке, я опять спросила его, когда приходить на исповедь. «Останься сейчас», — ответил мне Батюшка уже своим обычным голосом. Я осталась. Сперва исповедовалась Лиза Ажаева, потом еще кто-то, я была последней. Чем ближе становился момент исповеди, тем страшнее мне становилось. Батюшка заставил меня сначала перечислить все мои грехи и молча слушал меня, пока я не дошла до Прощеного воскресенья. И тут гроза разразилась. Ох, как сильно, как больно умел ругать Батюшка! Он, что называется, разобрал меня по косточкам. Сложив губы бантиком, он изображал, как я говорю: «Не умею, не буду». Потом сказал: «Ты меня так рассердила, что я готов был тебя при всех выгнать из моего дома, еле-еле сдержался только потому, что не хотел портить праздника. Когда все ушли, я стал придумывать, как тебя наказать. Сначала хотел отлучить тебя от церкви на всю неделю, но передумал и решил, что теперь я тебя больше не буду звать к себе в дом. Ты не умеешь себя вести». Еще много говорил Батюшка… Наконец, он замолчал. Молчала и я, совершенно уничтоженная, прибитая, опустив голову и не смея взглянуть на Батюшку. «Что же ты молчишь? — вдруг спросил Батюшка другим тоном, — недовольна, мало я тебя ругал?» — «Нет, Батюшка, довольна, вполне сознаю, что заслужила это», — ответила я. «А что нужно сказать, не знаешь?». Я молчала. Батюшка вдруг быстро нагнул мою голову почти до самой земли (я стояла на коленях). «Простите, надо сказать». — «Простите, Батюшка». — «Ну, вот, то-то же, будешь теперь капризничать?» — «Не буду, Батюшка». Батюшка взял мою голову обеими руками и прижал к себе: «Ну, Господь с тобой». И он прочитал надо мной разрешительную молитву. Вся красная, потная, вышла я от Батюшки с таким чувством, что сняли с меня целую гору. И больно было, когда вспоминала проборку, наказание и радостно, что все это уже разрешилось. И маленькой, ничтожной, хуже всех в Толмачах чувствовала я себя в тот день и на другой, когда причащалась. В воскресенье за поздней обедней сильно замирало мое сердце: позовет ли Батюшка или приведет в исполненье свое наказанье. Со страхом подходила к нему под благословенье. «А ты чай пить приходи, слышишь? — сказал Батюшка, задерживая мою руку в своей, — непременно приходи». Но идти мне было очень стыдно, и я, чтобы немножко оттянуть время, осталась в церкви мести пол, хотя обычно по воскресеньям не мела. Осталась со мной и Вера. Толмачевцы уже ушли. Вдруг в церковь прибежала Клавдия: «Вы что не идете? Батюшка ждет». Пришлось оставить щетку и, окончательно смирившись, идти к Батюшке чай пить. Когда я уходила домой, Батюшка тихонько сказал мне: «Я думал, ты совсем убежишь, и потому прислал за тобой Клавдию. Ну, а теперь все будет по-старому, — добавил он, — снимаю с тебя всякое наказание. Господь с тобой».



Поделиться:

Вера Владимировна Бородич

Vera Borodich tРодилась она в 1905 году в Москве в семье служащего. Училась в гимназии, окончила среднюю школу, Ленинградский государственный университет (факультет языкознания), аспирантуру. Вера Владимировна Бородич стала видным специалистом по славянским языкам.

Вот как вспоминает сама Вера Владимировна о том, как она стала прихожанкой Толмачевского храма:  

«Двенадцати лет стала я интересоваться религией, ходить в церковь, читать Евангелие. С шестнадцати лет ходила в храм Христа Спасителя, познакомилась с отцом Александром Хотовицким* и стала его духовной дочерью. После его ареста в 1922 году я осталась без духовного руководства, охладела к религии, однако ненадолго.

Подробнее...

Оглавление